Раскочегаренный диск вот уже более сотни километров медленно тянется за мной, – преследуя, не прячась и не стыдясь, желая заглянуть в лицо. Сижу вполоборота на боковом месте плацкартного вагона и из-за занавески наблюдаю за безсмысленной погоней, едва успевая пересчитывать мелькающие за окном рыжестволые сосны.

Солнце заката – огромный желток, вывалившийся из яйца мироздания на небесную сковороду, – подпрыгивал и шкварчал над верхушками сосен, плелся за мной, догонял, но не смог даже коснуться моего плеча. Солнечный луч успел подсветить дымящийся черный чай в алюминиевом подстаканнике на приставном покосившемся столике. Безропотно чай принял окраску солнца заката. Вдруг поезд бодро подпрыгнул на кочке. Кипяток выплеснулся на руку и солнечый жар разлетелся по всему телу. Безумный желток смог догнать меня и обжечь наполненным светом чаем…

Ветер задел кроны четырех крайних сосен. Лесная волна, словно на заполненной спортивной арене, пробежалась по остальным сосновым макушкам. Ветер запустил сосновое цунами, – с нарастающим гулом, громко цепляясь за 10-ю, 20-ю, 40-ю, 80-ю, 200-ю, 400-ю, 4000-ю сосновую верхушку. Лес ожил, заговорил, – нет, заревел, заорал во все свои легкие так, что солнце, забыв о погоне, вздрогнуло и завалилось за горизонт.

У лесного покрова, – тихо и безмятежно. Хочется спрятаться, прилечь на хвойную подушку и укрыться сухой листвой. Но сумерки таят опасности. На болотах майские красноухие черепахи перекрикивают лягушню так, что гул сосновых крон кажется легкой шалостью в лесном царстве. Безопаснее подняться на гребень соснового цунами, чем быть модно татуированным настойчивыми комарами внизу.

Хочется быть наверху, там, где ветер и движение. Хочется спрятаться в гуле событий и одновременно быть согретым, а не обожженным.

Один мудрец случайно подумал, что я не ставлю для себя вызовы. Но каждый день – это вызов. Каждое событие – это вызов. Каждая мысль и эмоция – это вызов. Или нет, сама жизнь – это вызов.

Противостояние и безмятежность в одном и том же стакане, в одно и то же время, в одном и том же месте… Все в мире относительно, – верно, господин Эйнштейн?